Саша Соколов «Триптих»

Книга: Саша Соколов. Триптих

Са́ша Соколо́в (наст. имя Алекса́ндр Все́володович Соколов; род. 6 ноября 1943, Оттава) — русский писатель.

Биография

Мать Александра Соколова родом из Сибири. Отец, уроженец Пензы Всеволод Соколов, служил в аппарате торгового советника посольства СССР в Канаде. По другим данным — там же заместителем военного атташе. Майор Соколов (агент Дэви) был выслан из страны в 1946-м за разведывательную деятельность.

Год спустя семья переехала в Москву. Саша Соколов учился в школе № 596, по окончании которой недолго работал санитаром в морге. В 1962 году поступил в Военный институт иностранных языков, откуда ушёл в 1965-м.

Чтобы избежать призыва в армию, симулировал психическое расстройство и провёл три месяца в военном госпитале для душевнобольных.

В 1967—1968 в советской периодике вышли первые рассказы, очерки и критические статьи Соколова. Рассказ «Старый штурман», напечатанный журналом «Наша жизнь», получил премию за «лучший рассказ о слепых». С 1969 по 1971 год работал корреспондентом в газете «Литературная Россия»[1]. До того официальных литераторов лично почти не знал, никаких связей не имел.

Соколов предпринял несколько попыток сбежать из Союза. Его задерживают при попытке пересечь советско-иранскую границу в районе Гасан-кули и сажают в тюрьму — длительного срока удается избежать только благодаря родительским связям[2].

С мая 1972 — егерь в Безбородовском охотничьем хозяйстве Калининской области. В 1973 году закончил первый роман «Школа для дураков». Некоторое время жил с первой женой и дочерью Александрой (род. 1974) на Кавказе, работал в пятигорской газете «Ленинское знамя».

Оставив семью, вернулся в Москву. В 1974—1975 годах — истопник в Тушине.

Вторую жену, австрийку Иоханну Штайндль, Соколов встретил в ту пору, когда она преподавала немецкий язык в МГУ. Лишь после того, как Штайндль в 1975 году начала голодовку в Вене, Соколов получил разрешение покинуть Советский Союз.

В Вене работал столяром на мебельной фабрике. В сентябре 1976 года, вскоре после выхода «Школы для дураков» в американском издательстве «Ардис», писатель перебрался в США. Жил в Анн-Арборе в доме Карла и Эллендеи Профферов, владельцев «Ардиса».

В 1977 году получил канадское гражданство.

«Школа для дураков» получила лестный отзыв Владимира Набокова в письме к Карлу Профферу от 17 мая 1976 года: «обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга»[3][4].

В марте 1977 года у Иоханны Штайндль и Соколова родился сын, который впоследствии стал журналистом. Вторая дочь писателя, художница Мария Гольдфарб, родилась в 1986-м в Нью-Йорке.

Ныне Соколов женат на американке Марлин Ройл, тренере по гребле[5].

В Россию эпизодически приезжал в 1989, 1996 и 2007 годах[6]. В 1990 году стал сопредседателем всесоюзной ассоциации писателей в поддержку перестройки «Апрель». Живёт в Тель-Авиве[7][8].

Стиль писателя

Органично сочетает в своих произведениях постмодернистские приёмы, поток сознания и тому подобное с особым вниманием к слову и следованием традициям классической литературы.

Самое известное произведение — роман «Школа для дураков», в котором, пренебрегая сюжетностью и даже определённостью хода времени (понятия прошлое, настоящее и будущее в романе смешаны), Соколов живо создаёт образ сознания парня в возрасте около 14 лет, страдающего раздвоением личности, неспособного отделить вчера от сегодня, события многолетней давности от событий, случившихся только что.

Литературные премии

• 1981 — Премия Андрея Белого
• 1996 — Пушкинская премия

Примечания

1. ↑ Беседа с Сашей Соколовым радио «Свобода», 18 сентября 2003 г.
2. ↑ Сумеречное состояние Саши Соколова «НГ — Ex libris», 15 сентября 2005 г.

3. ↑ Переписка Набоковых с Профферами «Звезда», № 7, 2005
4. ↑ Страница Саши Соколова на сайте его литературного агента Елены Костюкович  (англ.)
5. ↑ Школа без дураков «Московский комсомолец», 4 июля 2011 г.

6. ↑ Немного поэтов в холодной воде «НГ — Ex libris», 11 октября 2007 г.
7. ↑ Интервью с Сашей Соколовым: Вот я сейчас живу в Израиле. И моя ситуация в языковом смысле ничем не отличается, а это самое главное — атмосфера языка.

8. ↑ Беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Сашей Соколовым: Живя сейчас здесь, в Тель-Авиве, вспоминаю наши немногие встречи, разговоры, часто прохожу по Бен-Иегуда, мимо его дома…

Источник: //books.academic.ru/book.nsf/60524287/%D0%A2%D1%80%D0%B8%D0%BF%D1%82%D0%B8%D1%85

Смертью изящных — OpenSpace.ru

Имена:  Саша Соколов

©  Максим Гуреев

Саша Соколов

Книжка Саши Соколова «Триптих» вышла в июне, полгода назад. Просто рецензию писать сейчас поздно, но можно отметить любопытный факт: ее почти не заметили — или предпочли не заметить. Я не говорю это возмущенно, будто тут следствие злого умысла или некультурности читателей и критиков. Речь о другом: для такой реакции (точнее, ее отсутствия) должны быть объективные причины, и хочется попробовать их поискать — как в контексте, так и в свойствах самой книги.

Читать!

Очевидно, что Соколов — фигура уникального масштаба. Из живых русских прозаиков, сопоставимых с ним по влиятельности, он единственный не впал в самопародию, в риторику, в спекуляцию собственной репутацией (в той или иной форме все это произошло с Лимоновым, Мамлеевым, Сорокиным).

Вместо этого Саша Соколов молчит, и молчание это ощущается многими читателями как важнейший факт русской культуры. (Про «русского Сэлинджера» пишут даже в «Википедии».)

Есть канон: три романа, десяток эссе и публичных выступлений 80—90-х, собранных в книжке «Тревожная куколка».

И есть писатель, который периодически дает интервью и будто бы пишет какие-то тексты, но не показывает их. Почему не показывает — отдельный вопрос.

В более восторженную пору я думал, что так замолчать, скрыться из языка — единственный достойный выход для человека, написавшего по-настоящему великий роман — как мне тогда казалось, итоговый для всей русской литературы (речь про «Между собакой и волком»).

И для меня некоторой травмой был ряд интервью (вот, например), в которых Соколов высокомерно говорил, что не публикует новые тексты, потому что не видит заслуживающего их читателя и считает ниже своего достоинства печататься маленькими тиражами.

Как бы то ни было, впервые за десятилетия (а вообще-то в России просто впервые) выходит книжка с новыми, недавними текстами Соколова1. По идее, тут должна быть сенсация. Но нет даже взволнованности. Все отметили любопытный факт. За прошедшие полгода появилось три-четыре рецензии — от немного разочарованных до доброжелательно-растерянных, чуть больше коротких отзывов. Такое же неуверенное колыхание можно увидеть в немногочисленных отзывах читателей в блогах.

Объяснить эту индифферентность тем, что Соколов перестал быть обязательной фигурой для русского литературного сознания, явно не получается.

Его имя почти всегда возникает при необходимости как-то описать, легитимизировать современную прозу, настроенную на языковую игру. «Школу для дураков» все так же часто цитируют и называют среди любимых романов.

Даже интервью Соколова, опубликованное недавно на OPENSPACE.RU, вызвало воодушевление, нечасто вызываемое разговором с писателем.

То есть дело все-таки в «Триптихе».

Входящие в книжку тексты, «Рассуждение», «Газибо» и «Филорнит», вызывают неизменное жанровое замешательство. Почти все рецензенты пишут, что это не совсем проза и не совсем поэзия.

Сам Соколов с 90-х стал использовать в своих эссе слово «проэзия», и тексты «Триптиха» кажутся программным осуществлением этого термина2. Эта программность — важное свойство трех «проэм». Когда начинаешь читать «Триптих», на «негативном примере» понимаешь, как сделаны вещи Саши Соколова.

В его несколько нарочитой работе выявляется сама механика чуда.

Один из любимых соколовских приемов — реализующаяся условность. Он задает координаты некоего предположения, чтобы затем из них выросло событие, неизменно мерцающее между разговором «что, если» и наглядным развертыванием. Так построены почти все тексты «Тревожной куколки». Ход этот присутствует и в романах, но там он менее ощутим, теряется среди других открытий.

Родство текстов «Триптиха» с соколовскими эссе поэтому гораздо заметнее, чем с его большой прозой.

В качестве забавной аналогии: Александр Маркин рассказывает в «Дневнике», как Славой Жижек распугал поначалу восторженную веймарскую аудиторию, начиная каждое предложение своей лекции со слов let’s imagine или what if… Кажется, с «Триптихом» похожая история.

Текст этот — подготовка собственно некоего рассуждения, разговор о том, как должен строиться разговор, обговаривание его условий и заверения в ответственности.

В конце на прямой вопрос «Когда и как вы надеетесь изложить нам главное рассуждение?» следует ответ (придется привести фрагмент полностью): «Мы надеемся изложить его не спеша, но в разумные сроки, точнее, как только, так сразу, едва в нем затеплится необходимость, не позже, не дожидаясь потом, потому что потом, как подмечено прежде, всечасно случаются отлагательства, заедают текучка, быт, место имеет сиюминутность, короче, все как-то некогда, а когда рассуждение наконец изложено, выясняется, что теперь оно ни к чему, ибо в моде не рассудительность, почитаемая смешными умниками вроде нас основанием всех истин, но истинное безрассудство». То есть событие, которому посвящен текст, не случается или, случаясь, оказывается не важным, теряется между строк. Единственной целью текста становится его холостая подготовка, обозначение координат.На более сложном уровне нечто похожее происходит и в «Газибо». Тут в заглавной беседке готовится разговор об искусстве и изящном. Однако беседа последовательно переходит к висящим над газибо звездам — искусству счета — бухгалтерскому делу — одному конторскому служащему — посетившей его вдове — ее погибшему на войне мужу — капельмейстеру военного оркестра, на этого мужа похожему и себя с ним путающему. Предполагаемый разговор об искусстве торжественно идет ложными путями, текст вновь нарочито не соответствует заданным условиям. Кончается «Газибо» словами о том, что до следующих звезд «об изящном — ни звука».Однако не случающийся в «Газибо» разговор в какой-то степени происходит в «Филорните» — последнем и, пожалуй, лучшем тексте «Триптиха». Это совсем эфемерная история про человека, влюбленного в птиц, но работающего в музее смотрителем зала насекомых, и некую даму, пытающуюся его в этом утешить. Драма героя последовательно связывается в тексте именно с категорией изящного: герой подвизается в «музее изящных, но не искусств, а существ». То есть тут снова происходит подмена: разговор об изящном все-таки осуществляется, но речь вместо ожидаемых материй идет о животных, причем о мертвых.В тексте также есть вставной рассказ о превратившихся в птиц солдатах, «павших смертью изящных». Чувство изящного очевидным образом связывается здесь со смертью. И элегически прощальная интонация «Филорнита» делает продолжение этого разговора уже не очень представимым. Тем более что как такового разговора в третьем тексте нет — обмен репликами между героями происходит без слов.«Триптих» выглядит не просто тремя текстами, написанными в одном ключе, а сложной системой откладываний. Первый текст задает жанр рассуждения, но не соответствует ему, второй реализует интеллектуальную беседу, но увиливает от заданной в ней темы «изящного», третий наконец раскрывает ее, но раскрывает в молчании и — до какой-то степени — в смерти.При том что «Триптих» устроен как серия бесед, определяющим качеством этих текстов мне кажется их акоммуникативность. Такая литература предельно недружелюбна по отношению к читателю — не в том смысле, что она требует от него непривычного усилия, отсутствующих навыков чтения (как в случае прозы Николая Байтова или Александра Ильянена). Скорее в том, что она от него отказывается. Писатель, раньше постулировавший ненужность для себя какого-либо взаимодействия с читателем, в этой книге как бы возвращается к нему, но лишь для того, чтобы заверить этот разрыв.Это отказ — и на уровне самой поэтики: тексты «Триптиха» строятся так, как должны строиться произведения Саши Соколова, но при этом отказываются состояться. Их главной категорией становится исчезновение. Очевидно, что Соколов работал с подобными вещами начиная со «Школы для дураков», но раньше он всегда балансировал между отсутствием и парадоксальным присутствием, здесь этот баланс его больше не интересует.